Алиева О

В современных социально-философских дискуссиях о генезисе, формативности, основном «ресурсе» и телосе информационного общества кристаллизовалось две принципиальные точки зрения. Одна из них пытается аксиоматизировать онто-структуру информационного общества через набор инновационных (по отношению к концептам пре-модерна и Модерна) принципам и тем самым вывести новые закономерности его функционирования и развития; вторая – вывести наличную онтологию из предыдущего фазиса социальной эволюции, предлагая переосмыслить лишь некоторые параметры системы.

При этом первая позиция представлена постиндустриальной парадигматикой (Д.Белл и его последователи), дискурсами постмодерна (Ж.Бодрийяр, М.Постер), теорией гибкой специализации (М.Пайор, Ч.Сейбл, Л.Хиршхорн), а также концептом информационного способа развития (М.Кастельс); вторая, соответственно, неомарксизмом (Г.Шиллер), регуляционной теорией (М.Альетта, А.Липиц) и теорией гибкой аккумуляции (Д.Харви), аналитикой публичной сферы (Ю.Хабермас, Н.Гарнем) и теорией рефлексивной модернизации (Э.Гидденс) [1, с. 12]. Тот же дуализм можно увидеть в политологической [2, с. 322 - 347] и культурологической [3] литературе, где акцентированы структурные изменения социальной онтологии и праксеологии в пользу сети и «электронного стада».

Вообще, первичная систематизация этих позиций свидетельствует о том, что онтологии индустриального и постиндустриального (информационного) обществ соотнесены в логике стадиальной версии всемирной истории, наиболее популяризаторски представленной трех-волновой схемой О.Тоффлера. Однако, несмотря на потенцирование онтологических возможностей информации (новая стратификация, специализация, сетевое предпринимательство, труд, товар, услуги, капитал и пр.) и рефлексивно/ игровое обхождение с нею, обе названные версии в большей или меньшей степени презентируют проблематику, касающуюся метаисторического масштаба трансформации обществ, входящих в западную цивилизацию. И далее, благодаря глобализации экономических, политических и собственно культурно-информационных процессов – во многом направляемых и управляемых Западом – всех незападных культурно-цивилизационных ареалов.

Проще говоря, современное макросоциологическое и философско-историческое теоретизирование пока только оконтуривает проблемное поле, связанное с генезисом и оформлением новой социальной онтологии, приходящей на смену онтологии индустриального и аграрного типов обществ, умозрительно расположенных на одной оси истории. Правда, переход от «второй» волны к «третьей», равно как и предыдущий фазис артикулируются через революционные изменения. Поэтому в статье мы намерены (цель) уточнить соотношение онтологических характеристик аграрного и индустриального обществ – с одной стороны, и информационного – с другой. Такое размежевание, заметим, просматривается у большинства теоретиков информационного (постиндустриального) общества.

Так, Мануэль Кастельс как ведущий апологет «сетевого общества», в одной из своих самых оригинальных работ указывает: «На протяжении большей части истории человечества – в отличие от биологической эволюции – сети как инструмент посредничества уступали организациям, способным концентрировать ресурсы вокруг централизованно определенных целей, достигавшихся в результате реализации задач на основе рационализированных вертикальных цепочек управления и контроля. Сети главным образом являлись «заповедником» частной жизни, в то время как централизованные иерархические структуры были «вотчиной» власти и производства. Однако теперь, с внедрением компьютерных информационных и коммуникационных технологий (и, в частности, Интернета), сетям предоставляется возможность продемонстрировать присущую им гибкость и адаптируемость и тем самым подтвердить свою эволюционную сущность. В то же самое время эти технологии позволяют осуществлять координацию задач и комплексное управление» [4, с. 14]. В этом наблюдении просматривается любопытное противопоставление (якобы) неэволюционной сущности иерархических структур и эволюционной сущности сети. Противопоставление межэпохального, качественно-исторического характера.

Делая небольшое методологическое отступление, необходимо вспомнить тот факт, что онтология социальных систем аграрных и индустриальных обществ задавалась мифологическими и религиозными традициями. Их развенчание, произошедшее в эпоху Модерна, предпочло христианской католической онтологии, выстроенной по принципу иерархии «сверху», кальвинистскую иерархическую онтологию по принципу «снизу», а затем, её методическую переработку (экономическую, политико-правовую, социально-статусную) вплоть до отрицания иерархии сетевым принципом.

Итак, согласно М.Кастельсу не только и не столько неэффективность и негибкость при принятии решений имевшая место в иерархических моделях – дискредитировали её, напротив, развитие структуры и ресурсов сети открыли и перманентно открывают новые перспективы и ресурсы индивидуальной экзистенции, межличностной коммуникации и социально-экономических практик. Проще говоря, социальная онтология общества Модерна радикализирована в направлении выявления нового основания институциональных и ценностных перспектив, социальных инициатив и индивидуальных свобод. Не даром американский аналитик заводит речь то о «сетевых предприятиях», то об «электронном капитале», то об «электронной агоре», то о «цифровой культуре Амстердама», то о «глобальном гражданском обществе» ... Все эти новые элементы, включая алогизм роста мегаполисов, похоже, и конституируют «сетевое общество» с его (якобы) горизонтальными двойными связями, принципиально отличными от вертикально-связующих аграрный и индустриальный типы обществ, производственных и коммуникативных нитей.

Заметим: на неудачах иерархий и преимуществах новых вариантов сети в своё время строил свою аргументацию Джон Нейсбит [5, с.271-293]. Причем именно сеть, а не традиционная семья, церковь или соседство могут «удовлетворить человеческую потребность принадлежать к какому-то коллективу» [там же, с.283]. Кроме того, подчеркнутый «эгалитаризм» сетей делает их более современными и продуктивными, нежели конструкции иерархий, выстроенных, как правило, по элитарному признаку. Выравнивание знаний, объективных антрополого-социальных различий, политических и культурных уровней – перед лицом сети, кажется несомненным благом [6]. Но так ли это на самом деле?

По нашему мнению в сетевом онтологическом дискурсе скрываются три проблемы, которые не берутся обсуждать указанные авторы в полном объеме. Во-первых, проблема скрытого присутствия иерархии в сетевой структуре, причем в виде функционально-управленческих блоков с определенным самополаганием высших ступеней иерархии за счет низших, а также миссией регулирования сетевого «вещества» представителями киберэлит. Так, сам М.Кастельс обрисовывает культуру Интернета и субъектов этой культуры как четырехслойную структуру: 1) техномеритократов и их культуру; 2) хакеров с присущей им особой культурой; 3) виртуальную общину и их культурную жизнь; и наконец, 4) предпринимателей и предпринимательскую культуру [4, с. 53]. При этом небезынтересна следующая констатация: «Исторически Интернент создавался в академических кругах и обслуживающих их научно-исследовательских подразделениях, на профессорских «командных высотах» и в аспирантских «окопах», откуда соответствующие ценности, обычаи и знания проникли в культуру хакеров» [там же, с. 57]. И далее ниже по иерархии... Но спрашивается: дает ли сетевая иерархия возможность перемещения на «лифтах» вертикальной мобильности или её верхний этаж закрыт даже для предпринимателей с их финансовыми возможностями? Или ещё: обеспечивает ли сеть своей ризомно расширяющейся горизонталью подлинно гуманные и демократичные отношения внутри самой сети, а также между сетью и сохранившимися структурами аграрных и индустриальных обществ?

Вспомним, что в своё время Й.Масуда пророчил приход «глобального гражданского сообщества» в котором простые граждане выступают главными компонентами, и в котором «автономність і незалежність перебувають у гармонії з упорядкуванням колективу» [7, с.358]. Но такое сообщество пока не создано и на его пути есть серьезные препятствия, чему свидетельство – «Декларация независимости киберпространства» Джона П. Барлоу (1996). Более того, этот документ, адресованный «правительствам индустриального мира», содержит следующую инвективу: «Истинную силу правительствам даёт согласие тех, кем они правят. Нашего согласия вы не спрашивали и не получали. Мы не приглашали вас... Киберпространство лежит вне ваших границ... Ваши правовые понятия собственности, выражения, личности, передвижения и контекста к нам неприложимы... В Китае, Германии, Франции, России, Сингапуре, Италии и Соединенных штатах вы пытаетесь установить информационный карантин, дабы предотвратить распространения вируса свободомыслия, воздвигнув заставы на рубежах Киберпространства» [8, с. 349 - 350, 351 - 352]. По сути, в нем констатируется реальный внутрисоциальный конфликт, имеющий онтологическую и ценностную компоненты. Содержательно он затрагивает мировоззренческие основания происходящих трансформаций и нуждается в корректной философской интерпретации.

Таковую, на наш взгляд, недавно предложил российский исследователь И.Б.Чубаис. В его статье, посвященной проблеме деиерархизации современной картины мира, читаем: «Всё существующее в этом мире, включая нас самих, устроено по сугубо иерархическому, а отнюдь не по линейному принципу, причем отход от иерархических начал порождает разного рода сбои и конфликты. Вспомним, как устроен микромир. Строение атома достаточно хорошо известно. В центре – протон и нейтрон, вокруг них по строго определенным орбитам вращаются электроны. Похожая ситуация и в мегамире. Солнечная система, как любое иное астрономическое образование, отнюдь не представляет собой торжество свободы и произвола. Напротив, здесь есть четкий порядок, есть центр, вокруг которого вращаются планеты... Если заглянуть в мир биологических существ, то и в сообществах насекомых, млекопитающих, рыб, птиц также будут видны свои иерархии» [9, с. 41]. Но российский автор идет дальше простых аналогий иерархически устроенной вселенной и социальных систем, и подвергает уничижительной критике западную либеральную цивилизацию за внесенную ею в историю абсолютизированные принципы свободы и принцип всеобщего равенства (демократии). Последние, как раз и предлагается реализовать в рамках сетевой онтологии.

Но дает ли сетевая онтология ту «меру свободы» (Ж.-Л.Нанси) [10, с. 87], которую несли в себе иерархические структуры, или же «мера свободы» зависит от включающей/ отключающей экзистенции индивида в сеть? По видимому, такая свобода – это искус информационных блужданий, связанный с ситуативной коммуникацией и условно-нормативным смыслопорождением, опять же зависящим от «рынка» и его конъюнктуры, демократической игры и т.д.

Поэтому, общий вывод для адептов сети звучит неутешительно: «Абсолютизация демократических начал зачастую порождает не просто смешение различных уровней объективно сложившейся иерархии правил, не только разрушение структуры и «выравнивание невыравниваемого», но и прямое переворачивание органичных, отработанных историей социокультурных норм. Абсолютизация свободы может вести к утверждению антииерархии, антиценностей, антикультуры и антиобщества» [9, с. 41]. Но эти вопросы, повторимся, не интересуют в полной мере сторонников «технократической веры в прогресс человечества под воздействием техники» (М.Кастельс). Такую веру демонстрирует не только кибербомонд (Б.Гейтс и его подражатели), но и сами теоретики онтологии сети, несмотря на фиксируемые ими имманентные противоречия, заложенные в «высоких технологиях»[11, с. 102 - 142]. И это при том, что главное онтологическое «новшество» сети – по М.Кастельсу – это её способность к саморазвитию или «самонаправляемой организации» [4, с. 43, 73]. Получается, что автопойэзис сети – это и есть тот долгожданный Deus ex machina, который устранит в корреляции с рынком, – весь объем социокультурных проблем, включая проблему идентичности. Именно этот оптимизм приравнивает проект сетевого общества к утопии [12]. В случае деабсолютизации сети, по настоящему насущный вопрос – это вопрос об энтропии, создаваемой творцами сети, а затем метафизикой сети[1], плюс негэнтропийных механизмах регуляции информационного хаоса.

Данное обстоятельство подводит нас ко второй проблеме, – проблеме скрытых рисков, несомых сетью человеку и обществу, их психическому здоровью и самочувствию. В общем виде её зафиксировал упомянутый немецкий социолог У.Бек: «диапазон общественных изменений обратно пропорционален их легитимации, причем это никак не меняет пробивной силы технического преобразования, которое именуется «прогрессом» [13, с. 305] (курсив – У.Б.). Спрашивается, а может ли быть иначе, если технический (сетевой) прогресс поставлен вне закона (не проходит социокультурную легитимацию), или выступает в роли самозаконной инстанции? Иначе как объяснить тот факт, который не на шутку озаботил теоретика третьей волны О.Тоффлера, а именно: факт фантастически растущей профанации знаний, выбрасываемых в сеть и в ней циркулирующих [14, с. 181]? Отсюда его идея фильтрации производимых информационными технологиями знаний. Последняя подразумевает наличие у общества шести фильтров, пять из которых принадлежит аграрным обществам: консенсус, непротиворечивость, авторитет, откровение, долговечность, а шестой, – наука – индустриальному обществу [там же, с. 180 - 188]. Всё бы хорошо, но такой разворот проблемы говорит о неспособности сети к самолегитимации, в том числе, принадлежащими ей только информационно-ценностными и оргтехническими средствами. Отсюда следует: сеть не имея соответствующей номологии не может претендовать на роль социоструктуры с имманентными, не говоря уже о трансцендентных, нормами. Поэтому, не рано ли петь дифирамбы сети, этому воплощенному на всём глобусе «открытому обществу»?

Наконец, в-третьих, в текстах адептов сетевого общества не уделено внимания усечению сетевой онтологией самой социокультурной реальности. Данное положение можно выразить следующим принципом: то что включено в сеть в качестве её информационных ресурсов и является подлинной реальностью. Или наоборот: то, что в ней отсутствует – не существует. Речь идет об особой селективности бытия, на которую обратил внимание М.Маклюэн в своём анализе трансформаций социоструктуры: от греческого полиса – через средневековый мир – к индустриальному обществу – и к «глобальной деревне». В частности, им было показан не только «механизм» смены технологий, всегда порождающий смену способа коммуникации, но и то, что доминирующая модель коммуникации обуславливает и работу сенсорного аппарата индивида (состояние структуры знания, пространственно-временные формы восприятия и интерпретации предметов, законы мышления и т.д.). В конце концов, различив дописьменный, письменно-печатный и визуальный варианты коммуникации Маршалл Маклюэн дал серьезный повод к пониманию того, что в «галактике Гутенберга», а затем и в «галактике Интернет» реализовывалась мощная тенденция «к визуальной организации невизуального» [15, с. 246].

И здесь как раз обнаружилось, что «технологии Гутенберга» ещё как-то сохраняли иерархическую онтологию, ибо иерархия – средствами книгопечатания, живописи, архитектуры и скульптуры, – перешла в визуальное измерение» [там же, с. 249]. Однако заключенный на всех уровнях иерархии социальный опыт начал испарятся после «электронной революции». Последняя предложила более радикальные средства «сегментации и классификации», которые уже в «галактике Гутенберга» давали отрицательные результаты в виде уравнивания вещей и людей [та же, с. 305]. Такое уравнивание / уподобление вообще стало нормой: «тело человека подобно компьютеру, его hardware, а верования и желания человека аналогичны программному обеспечению компьютера, его software. Никого не волнует вопрос о том, верно или нет данное software отражает реальность. Важно то, способно ли данное software наиболее эффективно выполнить определенную задачу» [16, с. 28].

Но даже если не брать в расчет этот пустячок, т.е. возникновение новой породы «людей, желающих складываться по примеру подзорной трубы» (Л.Кэролл), то нужно ещё раз нужно вспомнить о свободе, как настоящей панацее от всех неприятностей такой реифицирующей идентичности. Но и тут нас ожидает разочарование: «Где же во всём этом (сетевом мире – О.А., М.Д.) свобода? Нет ни выбора, ни возможности принятия окончательного решения. Любое решение, связанное с сетью, экраном, информацией и коммуникацией является серийным, частичным, фрагментарным, нецелостным» [17, с. 84]. И судьба «Человека Телематического» (Ж.Бодрийяр), по видимому, в том, что структура всех его жестов – квантована: она складывается благодаря случайному соединению точечных решений» [там же, с. 85]. В таком случае мы получаем долгожданное благо свободы, растянувшееся на всю историю, или её конец? Вопрос остается открытым...

И последнее. Сетевая онтология предстает во многом как онтология виртуальная. На эту сторону обращают внимание многие исследователи, подчеркивая её «устойчивое неравновесие». В частности российский автор С.С.Хоружий утверждает, что «вся сфера виртуальности неотличима от чистого несуществования: является невидимою» [18, с. 314]. В ней никакая сущность и никакой телос не достигают «совершенной актуализации», в т.ч. по причине специфического движения «виртуальных частиц» (информационных сгустков) по «виртуальным траекториям» (сетям). Последние не обладает ни физическими, ни метафизическими свойствами и условиями. Но неаристотелевский (неэссенсиалистский) характер этой онтологии проявляется ещё и в том, что иным полюсом её существования, полюсом, одновременно потребляющим и развивающим её «продукты», структуру и функции, выступает «психологическая виртуальная реальность». Ей то на самом деле поручена субъективная селекция, фрагментация/ дефрагментация, актуализация/ архаизация, сакрализация/ профанация и другие процедуры ценностного «творения» бытия в-мире-без-подлинных-ценностей. Но уже Ж.-П.Сартр догадался о том, что человеческая субъективность в одной из своих неадекватных установок – источник нигитологии и нигитопрактики. А в наши дни Г.Джемаль заговорил об информационном обществе и его главном ресурсе – информации, как «самой совершенной эссенции лжи, которую будет загонять «шприц», воткунутый в мозги человечества» [19, с.73]

Итак, вере в чудодейственные свойства матери-земли, в героя, в Бога, в Царя, разум, силу религиозной чувственности и т.д. предпочитается «технологическая вера», т.е. вера в тот же инструментальный разум (помноженный на информационное потребление), о котором М.Хоркхаймер в своё время недвусмысленно сказал: «Поступальна раціоналізація, як її розуміють і практикують у нашій цивілізації, має тенденцію знищувати саму ту субстанцію розуму, в ім'я якої виступають за прогрес» [20, с.23]. Что же остается? «Имманентная онтологическая альтернатива», пронизывающая всякое бытие-действие человека, вовлеченного в архитектонику событийно вершащегося Бытия.

В связи с обозначенным проблемными узлами напрашивается следующий вывод: сетевой принцип – имплантированный в социоструктуру и отождествленный с нею, несет в себе ряд неопределенностей нормативного и антропологического характера. Если он и хорош, то не для решения (всегда инструментального и процедурного) фундаментальных проблем человеческого существования. Тем более в модусе сопряжения с «другим».

Литература

1. Уэбстер Ф. Теории информационного общества. – М.: Аспект Пресс, 2004. При этом Фрэнк Уэбстер не уделяет достаточного внимания одной из версий рефлексивной модернизации, более известной под названием теории «общества риска». Её исходные положения, изложенные в одноименной работе немецкого социолога Ульриха Бека (Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. – М.: Прогресс - Традиция, 2000 (1986)) были развиты им в работе «Изобретение политического» (Beck U. Vynalézání politiky. K teorii reflexivní modernizace. – Praha: Sociologické nakladatelství, 2007 (1993)), а наиболее совершенную форму приобрели в тексте «Что такое глобализация?» (Бек У. Что такое глобализация? – М.: Прогресс - Традиция, 2001 (1997)).

2. Дугин А.Г. Геополитика постмодерна. Времена новых империй. Очерки геополитики ХХI века. – СПб.: Амфора, 2007.

3. Хантер Дж.Д., Йейтс Дж. Мир американских глобализаторов// Многоликая глобализация/ Под ред. П.Бергера и С.Хантигтона. – М.: Аспект Пресс, 2004. - С. 341 – 377.

4. Кастельс М. Галактика Интернет: Размышления об Интернете, бизнесе и обществе. – Екатеринбург: У-Фактория, 2004.

5. Нейсбит Дж. Мегатренды. – М.: ООО «Издательство АСТ»: ЗАО НПП «Ермак», 2003.

6. В одной из своих последних работ Ал Гор с большой долей озабоченности пишет о судьбе демократии в нынешней Америке. Её состояние он оценивает как неудовлетворительное, в том числе из-за блокирования властными и финансовыми кругами «публичного форума». – Гор А. Атака на разум. – СПб.: Амфора, 2008. – С. 123 -125. Напротив, «возрождение демократии» может быть обеспечено Интернетом и его ресурсами. – Там же, с. 403 – 411.

7. Масуда Й. Гіпотеза про генезис Homo intellegens// Сучасна зарубіжна соціальна філософія. Хрестоматія: Навч. посібник. – К.: Либідь, 1996. – с. 335 - 361.

8. Барлоу Дж.П. Декларация независимости киберпространства// Информационное общество: Сб. – М.: «Издательство АСТ», 2004. – С. 349 - 352.

9. Чубайс И.Б. Россия и Европа: идейно-идентификационный анализ// Вопросы философии. – 2002. – № 10. – С. 29 - 44.

10. Нанси Ж.-Л. Досвід свободи. – К.: Український Центр духовної культури, 2004.

11. Нейсбит Дж. Высокая технология, глубокая гуманность: Технологии и наши поиски смысла. – М.: АСТ: Транзиткнига, 2005.

12. Несмотря на утверждение В.И.Мильдона о том, что ресурсы утопии как типа сознания уже исчерпаны, и она окончательно уступила своё место истории как типу сознания. Причем именно в рамках западной цивилизации. – Мильдон В.И. История и утопия как типы сознания// Вопросы философии. – 2006. - № 1. – С. 15 - 24. Данное несогласие покоится на радикальной аналитике системы референций западного общества и его индивидов, которую проделал Ж.Бодрийяр вслед за тезисом Ж.-Ф.Лиотара о конце мета-рассказа. Поскольку западное общество освободилось от «фантазмів минулої історії», и саму «історичну мету витіснено з нашого життя», то разговор о его неутопичности лишается смысла. – См.: Бодріяр Ж. Симулякри і симуляція. – К.: Основи, 2004. – С. 65 - 73. Напротив, перед нами гиперутопия ХХI века с её диктатом «вечно настоящего»!

13. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. – М.: Прогресс - Традиция, 2000.

14. Тоффлер Э. Революционное богатство. – М.: АСТ: АСТ Москва: Профиздат, 2008.

15. Маклюэн М. Галактика Гуттенберга: Становление человека печатающего. – М.: Академический проект: Фонд «Мир», 2005.

16. Философский прагматизм Ричарда Рорти и российский контекст. – М.: «Традиция», 1997.

17. Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. – М.: Добросвет, КДУ, 2006.

18. Хоружий С.С. О старом и новом. – СПб.: Алетейя, 2000.

19. Джемаль Г. Наследие Кириллова // Чеснокова Т.Ю. Пост-человек. От неандертальца до киборга. – М.: Алгоритм, 2008. – С.53-77.

20. Горгаймер М. Критика інструментального розуму. – К.: ППС-2002, 2006.

[1] Здесь термин «метафизика» употреблен в значении модификатора «метафизики социальной». Под ней российский автор В.Е.Кемеров подразумевает совокупность представлений, связанных с сверхфизическим бытием социальных процессов. – Кемеров В.Е. Метафизика социальная// Социальная философия: Словарь. / Сост. В.Е.Кемеров, Т.Х.Керимов. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: Академический проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2006. – С. 248 - 251.