Власова Т

Актуальность исследования особен-ностей формирования гендерных стереотипов в западноевропейской философии XVIII – XIX в.в. обусловлена необходимостью осмыслить онтологические причины, повлиявшие на формирование традиционного патриархального типа культуры. Глубинная трансформация как западного общества в целом, так и философских взглядов на проблему соотношения маскулинного/фемининного, природу женщины, ее предназначение поколебала андроцентристский фундамент культурных и философских дискурсов предшествующих веков. Эпоха постмодерна поставила на повестку дня задачу формирования общества гендерного равенства, поэтому столь важен анализ андроцентристкого дискурса мужского превосходства, означающего, что мужчина не только совершеннее женщины: его экстенсивная общественная жизнь вытесняет женщину в маргинальные сферы «женского опыта».

Данное проблемное поле активно изучается в современной философии и культурологии. Поэтому целью данной статьи является попытка реконструировать гендерные стереотипы в философских взглядах представителей иррационалисти-ческой философской традиции (А.Шопенгауэр, Ф.Ницше).

Ф.Ницше пишет в своей знаменитой «Генеалогии морали», что с тех пор, как существуют на земле философы и всюду, где бы они ни были, «существовало чисто философское раздражение и злоба (rancure) к чувственности». Философ всегда избегает брака и всего, что может склонить его к этому, потому что брак – это препятствие на пути к optimum’y. Ни Гераклита, ни Платона, ни Декарта, ни Спинозу или Лейбница, Канта или Шопенгауэра даже нельзя представить себе женатыми, полагает Ницше [3, 90]. Что же касается Шопенгауэра, то он, утверждает Ницше, относился к половому чувству как к личному врагу, считая в этом числе и орудие его, женщину, этот “instrumentum diabolic” [3, 91].

Действительно, среди знаменосцев идеи нравственной неполноценности и физиологического слабоумия женщин А. Шопенгауэр занимает далеко не последнее место. В иррациональной метафизике воли Шопенгауэра женщины обладают «крупной относительной ценностью», но никак нельзя приписать им абсолютную ценность, считает великий философ, рассуждая о том, что представляет собой человек. Мужчины по праву, пишет Шопенгауэр, владеют благодаря природному превосходству физической и духовной силы всеми земными благами, – правда, они должны заботиться о членах своей семьи, своих женах, – и на этом порядке покоится все благосостояние человеческого рода [8]. Рассматривая «половую честь», Шопенгауэр разделяет ее на мужскую и женскую, при этом женская честь несравненно важнее мужской, так как в жизни женщин половые отношения играют главную роль, утверждает он. В свою очередь мужчины требуют от женщин «прежде всего и непосредственно лишь одного», считает мыслитель. Принцип женской чести состоит не в том, по мнению Шопенгауэра, что она делает, а в том, что она претерпевает, что с ней случается, т.е. субъективация женщины носит пассивный характер. Женщины во всем должны знать свое подчиненное и низшее место, даже в разговоре с мужчиной, потому что главенство женщин не только придает разговорам фривольный, пустой характер, но просто не допускает никакой серьезной, содержательной беседы, уверен философ. В главе «Поучения и правила» Шопенгауэр утверждает, что женщины особенно часто поддаются влиянию впечатлений. Рассуждая о том, что человек имеет, великий мыслитель предупреждает всех: женщины не умеют обращаться с деньгами и особо советует тому, кто женится на бесприданнице, завещать в ее распоряжение не капитал, а лишь доходы с него, и в особенности следить, чтобы состояние детей не попало в ее руки [8].

В главе XXVII «Афоризмов и максим», которая так и называется – «О женщинах», Шопенгауэр пишет, что женщины – род промежуточной ступени между ребенком и человеком, поэтому они и приспособлены к пестованию детей. И вообще женщины существуют единственно только для распространения человеческого рода, и этим исчерпывается их назначение. Женщина обречена на повиновение: если она молода, то повинуется любовнику, если стара – духовнику. Женщина – неэстетичное, неизящное существо. А потому: пусть женщина молчит всегда и везде [9]. То есть, если идеальный modus vivendi Шопенгауэра: «не любить, не ненавидеть, ничего не говорить и никому не верить», то женщина, несомненно, не укладывается в такое «соединение воли и интеллекта» [8].

Для Ницше человек «…это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком – канат над бездною». В человеке, утверждает Ницше, «великое то, что он – мост, а не цель, что можно любить в человеке, так это то, что он есть переход и падение» [4, 9]. Идентичность «последних» (нашедших счастье), «лучших» людей, в своей первой речи Заратустра определяет так: «Ни одного пастыря, одно только стадо! Каждый стремится к равенству, все равны: кто чувствует не так, тот добровольно идет в сумасшедший дом» [4, 12]. Мудрость, которую человек должен обрести, чтобы, взобравшись на высочайшие горы, смеяться над всякой трагедией и над всякой печалью, – она – женщина и всегда любит лишь «воина», поэтому «мужественными, беззаботными, насмешливыми, способными к насилию – таковыми хочет нас мудрость» [4, 32]. Идентичность женщины определяется Ницше как загадка, у которой одно решение – беременность: «Мужчина для женщины есть средство; целью всегда бывает дитя». Женщина для мужчины – это самая опасная игрушка в его вечном стремлении к опасности и игре. И если мужчина должен воспитываться для войны, то женщина – «для отдохновения воина; все остальное есть глупость». Но женщина не просто должна быть игрушкой, она должна быть «игрушкой чистой и изящной, подобной драгоценному камню» [4, 54]. Душа мужчины глубока, женщина не может постичь ее, уверен Ницше, потому что «душа женщины есть поверхность, подвижная, бурливая пленка на мелкой воде». Счастье мужчины, говорит Заратустра, называется «я хочу», счастье женщины – «он хочет». Мир для женщины совершенен, если она повинуется в любви, а истина женщины заключается в том, что нужно идти к женщине только с плетью [4, 55]. «Вечно женственное» для Ницше – это то, что «по вечерам рассказывают себе старые бабы» [4, 102].

Таким образом, все прямолинейно и предельно ясно: женская субъективность – нечто пассивное, ущербное, несовершенное и уступающее во всех отношениях мужской, – зависящее только от интенции мужчины; практика женщины – это только телесная практика любви и вынашивание дитя. Таким образом, истина женщины познается в неком симбиозе практик маркиза де Сада и психоанализа Фрейда.

В общем, идентичность человека – это игрушка, которую морская волна может смыть в пучину, и люди плачут, но волна должна принести им новые игрушки и новые пестрые раковины, и люди будут утешены [4, 74].

Но все же человек-мужчина прекрасен, он даже на половине своего пути между животным и сверхчеловеком празднует свой путь к закату: «Исчезли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек» [4, 64]. Воля Заратустры постоянно влечет его к человеку, в котором, как в камне, спит образ, образ образов Заратустры [4, 68].

Но эта идентичность «лучших» людей не означает, что ею обладают все люди, люди – не равны, утверждает Заратустра. Более того, они не должны быть таковыми: «Добрый и злой, и богатый, и бедный, и высокий, и приниженный, и все наименования ценностей: все они должны быть оружием и бряцающими признаками того, что жизнь постоянно должна преодолевать самое себя» [4, 78]. То есть идентичность изменчива, она не только не универсальна, но и субъект, которому она принадлежит, не целостен и не самоидентичен. Жизнь, проживаемая человеком, непостижима, она не только изменчива и дика, она «во всем женщина, да притом не добродетельная» [4, 84]. Жизнь, как женщина, зла и фальшива, и «когда она говорит дурно о самой себе, тогда она бывает всего соблазнительней» [4, 85]. Но хотя женщина как слабейший служит сильнейшему, она в своей идентичности − через жертвование, и услугу, и взор любви − стремиться стать господином, обладать властью.

Все то, что зовется влечением к цели, к более высокому и прекрасному, стремлением к жизни – это все, учит Заратустра, стремление к власти. Нет доброго и злого, что не было бы не проходящим, оно снова преодолевает себя, создавая новую идентичность: «…более сильная власть и новое преодоление вырастают из ваших ценностей» [4, 91]. Человек должен обрести свою подлинную идентичность; даже «возвышенным» людям нужно отвернуться от самих себя, потому что и тому, кто покорял чудовищ и разрешал загадки, нужно прежде всего «освободить своих чудовищ и разгадать свои загадки» [4, 93]. Это, безусловно, непросто, потому что человек – это одна из болезней «на коже земли» [4, 105]. Но, ум, который уверен в себе, продолжает Ницше, узнают потому, что он избегает трех блестящих и шумных вещей: славы, государей, женщин.

Любовь философа к тому, что растет в нем, его «материнский» инстинкт, подобны тому, как «инстинкт матери в женщине поддерживал до сих пор ее зависимое положение» [4, 94]. Опасность же для общества представляют не злые, хищные и т.д., а «немощные», они борются за власть: «Взгляните за кулисы любой семьи, любой корпорации, любого общества: везде вы найдете борьбу больных против здоровых, – тихую борьбу… с помощью мелких доз яда, булавочных уколов, коварного выражения…. Ну, и конечно, самая «наислабейшая» и отвратительнейшая – это «больная» женщина: «…никто не превзойдет ее в утонченнейших уловках для того, чтобы властвовать, угнетать, тиранизировать… женщина – это гиена» [4, 109]. Женщина – «это лгунья со своей беременностью», и Заратустра скорее поверит в человека на луне, чем в женщину [5, 96]. Женщина не может серьезно относиться к литературе и быть настоящим писателем, уверен Заратустра, потому что настоящая женщина занимается литературой точно так же, как она делает какой-нибудь маленький грешок: ради опыта, мимоходом… [5, 336]. В общем, мужчина и женщина настолько чужды друг другу, что и «постичь нельзя в совершенстве, как чужды друг другу мужчина и женщина» [5, 153]. Женщину Заратустра сравнивает насмешливо со счастьем: «Счастье бегает за мною. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А счастье есть женщина» [5, 132]. И несмотря на всю эту желчь и весь этот яд, Ницше представляет жизнь только в образе женщины. «Другая плясовая песнь» в «Так говорил Заратустра» – это развернутая метафора: «жизнь – женщина». Философ – женоненавистник находит самые поэтические эпитеты, описывая жизнь, которую он олицетворяет с женщиной: «…кто не возненавидел бы тебя, великую связующую, обвивающую, испытывающую, ищущую, находящую! Кто не полюбил бы тебя невинную, нетерпеливую, стремительную грешницу с детскими глазами!» [5, 185]. Но ода, начавшаяся на такой высокой ноте, идет к своему антиклимаксу: жизнь уже не чудо и не глупая и неблагодарная шалунья, «она – сова, она – летучая мышь, от собак научилась она так выть и тявкать». Она (жизнь – женщина) будет танцевать и прыгать для Заратустры под такт его плетки, а он не забыл своей плети [5, 186].

Вечность тоже предстает перед Заратустрой в образе женщины с брачным кольцом – символом возврата-вечности: «Никогда еще не находил я женщины, от которой желал бы иметь детей, кроме той женщины, которую я люблю, ибо я люблю тебя, о вечность!» [5, 188]. Но если основная концепция «Заратустры» («книги для всех и ни для кого») – это «мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения», а вечность – это женщина, вечное возвращение, жизнеутверждение (деторождение) – это женская субъективность, то те поиски «себя», которые проходят через все произведение магистральной линией, – это феминное содержание «человека» [6, 386]. Заратустра постоянно призывает «найти себя», – тем, кто верит в Заратустру, он тоже приказывает потерять его и найти себя [6, 331]. Но, если мы предположим, пишет Е. Соколова, что истина есть женщина, то тогда напрашивается вывод, что все философы плохо знали женщин и что «ужасающая серьезность, неловкая навязчивость, с которой они до сих пор приступали к истине, были неумолимыми и неподобающими средствами к тому, чтобы расположить к себе женщину. И она действительно не поддалась соблазну…» [7, 151]. Не в «методическом сомнении», но в «методическом отрицании». Ницше оставляет женщине только «природную» функцию, все остальные ценности он оборачивает против женщины. Но в мире, избавленном от Бога и идолов морали, где «человек» один, женщина не остается без своего господина. В отличие от романтиков, воспевающих чувства, Ницше, отвергая ценность разума, призывает к аскезе, и в этой аскезе женщине нет места. Но, с другой стороны, Ницше говорит человеку, что его истина – это земля и женщина, именно на земле только с женщиной, рождающей детей, «человек» должен жить и совершать своё спасение. Обрисовывая свою эпоху и будущее, Ницше пишет о нивелировании масс, где даже речь не может идти о равенстве; о театральности жизни, где все ложно и нет ничего значимого; о женщине, пассивной, подчиненной «человеку», с одной стороны; а, с другой, – являющейся метафорой жизни и истины. Таким образом, женщина осуждается, высмеивается и унижается, но «по ту сторону» этого отрицания женщина признается как жизнеутверждающая дионисийская сила, и, следовательно, «дионисийское начало» – это главная метафора жизни Ницше, противостоящая апполоническому началу.

Огромное влияние Ницше на философию постмодерна общепризнанно. Г.Спивак, философ и переводчица «Грамматологии» Деррида, ставит Ницше первым в ряду учителей Деррида: Ницше, Фрейд и Хайдеггер [10, 1]. Знаменитый французский постструктуралист, подвергая тексты Ницше деконструктивистскому анализу, пишет, что письменность Ницше – это танец с ручкой в руке. Весь текст «Так говорил Заратустра», представляющий развернутую метафору, опирается на ее игровой статус в такой же степени, как и на метонимическую игру слов. Метафора – это тропы текста, метонимия – логическая структура, символ и дискурс. Одна из главных метафор, например, – это развернутая метафора танца – огня жизни человека, посредством которого Ницше призывал забыть бытие [1, 118]. В «Стилях Ницше» Деррида пишет, что стиль всегда выступает подобно шпоре (что и объясняет название работы: «Шпоры: стили Ницше»). Анализируя метафорический и метонимический язык Ницше, Деррида утверждает, что идея о том, что философия способна освободиться от языка и предстать как чистая истина – это основополагающая иллюзия западной метафизики. Деконструируя текст Ницше в поисках женщины – истины, Деррида пишет, что не существует сущности женщины, ибо женщина отстраняет и отстраняется от самой себя. Не существует истины о женщине именно потому, что это бездонное, крайнее отделение от истины. То, что женщина-истина не дает себя взять, это и есть feminine, но не самое женское, а женское воздействие. Но истина не всегда была женщиной и наоборот. Становление женщины, считает Деррида, является прогрессом идеи. Деррида рассматривает процесс становления женщины как её кастрацию самой себя: не мужчина утверждает её, она сама утверждает себя в себе.

«Мир истинный» и «мир кажущийся» Ницше также отличаются друг от друга, как Я (Ницше) и Другие: «Выслушайте меня, ибо я такой-то и такой-то. Прежде всего не смешивайте меня с другими!» [6, 328]. Сказать миру «да» означает воссоздать одновременно мир и самого себя, стать великим художником – творцом. И, как отмечают исследователи, заповедь Ницше сосредоточена в слово «творчество» во всей его двусмысленности [2, 175]. Переоценка ценностей состоит в том, что творец наделяется высшей ценностью. Ницше создает свою концепцию истины, которую нужно искать не в разуме, потому что подлинно только природное, стихийное, подлинна только земля, а значит женщина подлинна, и сущность женщины существует, и истина, действительно, женщина.