Кононенко Т

Дуалистичность является одной из характерных особенностей русской ментальности, русской культуры. Именно в русской литературе ХIХ века, в первую очередь, в творчестве Ф.М. Достоевского наиболее полно и ярко проявляется данная особенность. Речь идет не столько о противопоставлении противоположных тенденций, прежде всего Богочеловеческих и Богоборческих, любви и своеволия, красоты и безобразия, сколько о взаимообусловленности, взаимопроникновении этих противоположностей. В «Братьях Карамазовых» устами Дмитрия Карамазова Ф.М.Достоевский констатирует: «… иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил [1, 153]». Уникальность Ф.М.Достоевского, пожалуй, и состоит в том, что он лучше других понимает и ощущает дуалистичность человека, возможность как его сублимации, так и деградации.

Цель статьи – представить ценностную систему маргинальной личности на примере Федора Павловича Карамазова, центрального персонажа романа Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы».

Научная новизна, научно-теоретическое значение работы определяются спецификой аксиологического подхода и феноменолого-герменевтического метода, в рамках которых совершается исследование.

Среди последних публикаций в области философской антропологии, аксиологии, этики мы выделяем работы И.В. Бычко (экзистенциальная философия), Г.В.Гребенькова (аксиологический подход к проблеме человека), С.Б. Крымского (проблема человека, ценностей, смысла жизни), Ф.В. Лазарева (философские маргиналии), В.А. Малахова (вопросы этики), В.Б.Окорокова (русская религиозная философия), В.Г.Табачковского (философская антропология), В.В.Шкоды (русская философия).

Наиболее ярко, с нашей точки зрения, проблема дуалистичности, полифоничности представлена Ф.М. Достоевским в «Братьях Карамазовых». Здесь русский писатель в лице пяти Карамазовых предлагает своеобразную классификацию общества и господствующих в нем идей. Дмитрий Карамазов – олицетворение страсти, человек буйного, неукротимого нрава, мысли и поступки которого нередко граничат с пороком и преступлением. Иван Карамазов – интеллектуал, теоретик. Он – вольнодумец, скептик и атеист. «Прекрасный» человек Алеша Карамазов – праведник, готовый пожертвовать собой во имя другого человека, общества и Бога. Павел Смердяков – практик-материалист, утверждающий свою, лакейскую, логику, символ подлости и опустошения. Наконец, отец семейства Федор Павлович Карамазов – сладострастник, развратник и сребролюбец.

Важный момент: дуалистичен и полифоничен не только роман, но и его герои. В каждом из них присутствует как положительное, так и отрицательное начало. Сочетание и абсолютизация противоположных, взаимоисключающих начал, согласно Ф.М.Достоевскому, и порождает «Карамазовщину». Ее суть определяет Дмитрий Карамазов: «Насекомым – сладострастье!». «Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мне специально и сказано. И мы все, Карамазовы, такие же, и в тебе, ангеле, это насекомое живет и в крови твоей бури родит. Это – бури, потому что сладострастье буря, больше бури! [1, 153]».

Данная черта характерна в первую очередь для Федора Павловича. Он – исток и синтез всех Карамазовых. Ф.М.Достоевский, описывая своего героя, отмечает, что это «странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, – но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки и только, кажется, одни эти… Повторю еще: тут не глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро, – а именно бестолковость, да еще какая-то особенная, национальная [1, 31]». Федор Павлович – «мозгляк», «злой шут», развратник, пьяница и мот. Однако и в нем присутствуют позитивные, собственно человеческие, чувства. Ф.М.Достоевский пишет: «… бывали высшие случаи, и даже очень тонкие и сложные, когда Федор Павлович и сам бы не в состоянии, пожалуй, был определить ту необычайную потребность в верном и близком человеке, которую он моментально и непостижимо вдруг иногда начинал ощущать в себе. Это были почти болезненные случаи: развратнейший и в сладострастии своем часто жестокий, как злое насекомое, Федор Павлович вдруг ощущал в себе иной раз, пьяными минутами, духовный страх и нравственное сотрясение, почти, так сказать, даже физически отзывавшееся в душе его. «Душа у меня точно в горле трепещется в эти разы», – говаривал он иногда [1, 135-136]».

Как и любой тиран, Федор Павлович Карамазов сентиментален. Одновременно – зол и сентиментален. В одном из разговоров с Алексеем он констатирует: «Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти меня крючьями позабыли стащить к себе, когда я помру. Ну вот и думаю: крючья? А откуда они у них? Из чего? Железные? Где же их куют? Фабрика, что ли у них какая там есть? Ведь там в монастыре иноки, наверно, полагают, что в аде, например, есть потолок. А я вот готов поверить в ад, только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть. А в сущности ведь не все ли равно: с потолком или без потолка? Ведь вот вопрос-то проклятый в чем заключается! Ну, а коли нет потолка, стало быть нет и крючьев. А коли нет крючьев, стало быть и все побоку, значит опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если уж меня не потащат, то что ж тогда будет, где же правда на свете? [1, 53]». Как полагает Федор Павлович, эти крючья «следовало бы выдумать» для него «нарочно», для него «одного». Однако данная самокритичность не изменяет и не спасает Федора Павловича. Он лишен гармонии и любви.

Любовь – одна из центральных проблем экзистенции человека. Это качественная характеристика сущности и существования, ценностей и смысла жизни. Русские религиозные философы рассматривают любовь как фундаментальную ценность, как смыслосодержащий стержень жизни. Путь любви – это путь единения. Посредством любви человек воссоединяется со всем сущим, с Богом, восстанавливает изначальное единство и достигает бессмертия.

Из всех видов любви обычно выделяют половую любовь, поскольку она содержит индивидуальный, избирательный, то есть эксклюзивный характер. Исключительно андрогин, соединение полярных, но взаимообусловленных начал, мужского и женского, духовного и телесного, небесного и земного, способен реализовать конечную цель любви. Наиболее ярко суть половой любви, самопожертвования, на наш взгляд, представлена в древнегреческом мифе об Адмете и Алкесте. Однажды к Адмету, царю города Феры в Фессалии, приходит Смерть. Но поскольку Адмет был молод, хорош собой, умен, талантлив как правитель, Смерть решает сохранить ему жизнь. Есть лишь одно условие – необходимо найти себе замену. Обнадеженный Адмет бросается в поиски. Он обращается к своим подданным, друзьям и родственникам. Он обращается к богатым и бедным, молодым и старым, здоровым и больным. Однако никто не соглашается пойти на эту рокировку. Более того, отказ поступает и от родителей. Лишь одна Алкеста, молодая супруга Адмета, втайне от всех решается пожертвовать собой. Ее не останавливают ни молодость, ни красота, ни страх. Даруя жизнь Адмету, Алкеста жертвует не только собой, но и своими детьми, фактически оставляя их на произвол судьбы. Здесь имеет место классический вариант линии андрогинизма, где безусловный, абсолютный приоритет принадлежит половинке, составляющей целостный андрогин. На наш взгляд, история Алкесты может послужить основанием для своеобразного теста. Если один человек действительно любит другого, то он должен быть готовым пожертвовать собой во имя своей любви и своего возлюбленного. Самопожертвование и является основным критерием любви.

Но есть и другая сторона этого мифа. В трагедии «Алкеста» древнегреческого поэта Еврипида во время траурной церемонии Адмет с упреками обращается к своему отцу. Ферет достойно отвечает на упреки сына:

Я родил

И воспитал тебя, чтоб дом отцовский

Тебе отдать, а вовсе не затем,

Чтоб выкупать тебя у смерти жизнью.

Обычая между отцовских я

Такого не припомню и как эллин

Всегда считал, что, счастлив кто иль нет, –

Таков удел его. Мой долг исполнен:

Над многими ты царь, твои поля

Умножились. Отцовское оставлю

Я полностью Адмету. Чем, скажи,

Обижен ты? Чего лишил тебя я?

Просил ли я, чтоб ты заменой был

Мне в доме том бессолнечном? Нимало.

И ты меня о том же не проси.

Сам любишь жизнь ты, кажется. В отце

Зачем признать любви не хочешь той же?

А право, как подумаешь, что век

В земле лежать, так этот промежуток

Короткий здесь еще дороже станет…

Тебя ль учить мне, впрочем? За него

В борьбе с судьбой, Адмет, ожесточившись,

Не пощадил жены… Но как же он

Клянет мою, своей не видя, трусость,

Во цвете лет женою побежден.

Придумано отлично… хоть и вовсе

Не умирай, сменяя верных жен…

И у тебя других хватает духа

За то, в чем сам виновен, упрекать.

Молчи, дитя: жизнелюбивы все мы…

На брань твою – вот строгий мой ответ [2, 38].

Адмет действительно без особых проблем и мук принимает жертву своей супруги. Он провожает ее к Смерти, выслушивает последние просьбы, однако не пытается остановить. Согласно мифу, Алкесту спасает лишь появление в Ферах Геракла. Он отбивает молодую женщину у Смерти и возвращает супругу. Таким образом, и здесь не осуществляется двуединство любви. Если любовь Алкесты очевидна, то любовь Адмета проблематична.

Проблема любви актуальна и для Федора Павловича Карамазова. Интересный момент. Один из представителей русской религиозной философии Л.П. Карсавин определяет Федора Павловича как «идеолога любви». Русский философ констатирует: «Странная затея – искать идеологию любви в Федоре Павловиче Карамазове… слишком уж ясен и отталкивает образ грязного сладострастника. Отчетливо вспоминаются его маленькие наглые глазки, жирные мешочки под ними, брызжущие слюной пухлые губы с остатками гнилых зубов, тонкий нос с горбом, нос хищной птицы, и похожий на кошелек большой кадык – «настоящая физиономия римского патриция времен упадка». Какая идеология может быть у этого человека? Заслуживает ли его похоть имени любви? [3, 350]». В своем определении Л.П.Карсавин исходит из главного жизненного принципа Карамазова: «Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня… даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило! Можете вы это понять? Да где же вам это понять… По моему правилу, во всякой женщине можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, – только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант! Для меня мовешек не существовало: уж одно то, что она женщина, уж это одно половина всего… да где вам это понять! [1, 187]». По мнению русского философа, в этих словах есть «нечто всем нам близкое», «нечто зовущее погрузиться в себя», глубоко проникающее в природу любви.

Федор Павлович Карамазов утверждает любовь, но утверждает всего лишь один из ее аспектов. Любовь всегда содержит в себе насилие. Это – претензия на свободу другого человека. Именно так любит Карамазов. Он стремится к насилию, к господствованию в любви. Все его чувства и желания связаны с плотью, душевная, духовная же сторона любви полностью отсутствует. Л.П.Карсавин пишет: «Федор Павлович стихийно любит, но любит низменно или – только животно, одухотворяя миги разорванной своей любви. Он чувствует свою правоту и в признании плотского, и в одухотворении его, стыд и страдание – в недостаточности такого одухотворения. Его любовь – и правда; и недостаточная как правда мерзость. Не веря лучшему в себе – своему сердцу, не слушая зовов любви и сами озарения, ниспосылаемые ею, воспринимая или стремясь воспринять только как свое наслаждение, он борется с собою и в животной слепоте, воинствуя, утверждает плоть. И он находит предел в плотской любви, в обладании безумным телом, телом идиотки, пронизывает его чистую материальность духом, но, не поднявшись над ним и его не подняв, раскрывает смысл ограниченно-плотской любви. Лизавета рожает ему смерть – его убийцу, мертвого и пустого душою от колыбели Смердякова, повара и хама [3, 359-360]».

Именно в любви наиболее ярко проявляется дуалистичность Федора Павловича. Так, с одной стороны, он любит лишь себя и для себя, культивирует принцип самоуслаждения. Его одиночество и эгоцентричность – сознательно-целенаправлены. Но одинокое «Я» неполно. Оно лишь часть истинного андрогинного «Я». Разрывая двуединство любви или не осуществляя его вовсе, одинокое «Я» дробит единое чувство любви на множество мелких преходяще-уходящих мигов. Уже в своем основании стремление создать отъединенное единство ложно. С другой стороны, отрицая любовь на уровне рационального, Федор Павлович интуитивно нацелен на нее. Его влечет к другому человеку, к миру, в первую очередь, к противоположному полу. Тем самым «внутренне разъединенный», «тлеющий» и «смердящий» Карамазов утверждает свою андрогинную природу и сущность.

Здесь возникает, пожалуй, самый главный вопрос: можно ли полюбить Федора Павловича Карамазова, достоин ли он любви? Вся русская религиозная философия, и неоплатоническое ее направление, и ортодоксально-богословское, трактует любовь как таинство, как адекватную человеку, личности форму экзистенции, в основе которой находится принцип со-бытия, со-творчества человека и Бога. Русские религиозные философы утверждают, что человек должен заслужить любовь своими помыслами и действиями. Соответствует ли такой любви Федор Павлович? Можно ли назвать карамазовскую любовь действительно любовью?

Философия любви базируется на постулате, что любящий и любимый человек сублимирует свои потребности, ценности, в конечном итоге сублимирует свою любовь. Однако, как быть с Федором Павловичем, который не испытывает подобной потребности? Старец Зосима готов любить сладострастно-порочного Федора Павловича Карамазова, принять его во грехе: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле [1, 404]». Шестая книга «Русский инок» второй части романа «Братья Карамазовы» заканчивается поучениями старца Зосимы. Нас интересует последнее из них. «О, есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание бесспорное и на созерцание правды неотразимой; есть страшные, приобщившиеся сатане и гордому духу его всецело. Для тех ад уже добровольный и ненасытимый; те уже доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв бога и жизнь. Злобною гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь собственную свою сосать из своего же тела начал. Но ненасытимы во веки веков и прощение отвергают, бога, зовущего их, проклинают. Бога живаго без ненависти созерцать не могут и требуют, чтобы не было бога жизни, чтоб уничтожил себя бог и все создание свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти… [1, 410-411]». Здесь заканчивается рукопись Алексея Федоровича Карамазова, в которой представлены беседы и поучения старца. Из приведенной выше цитаты видно, что рукопись обрывается. Мы не знаем, что именно готов был предложить для таких людей Зосима, каким образом он оценивал их настоящее и будущее. Готов ли был Зосима полюбить таких людей, принять их ненасытность, гордыню и ненависть?

По этому поводу Л.П. Карсавин пишет: «Остается сделать еще один шаг, но этого последнего шага ни Зосима, ни Федор Михайлович сделать не решаются. Человека, говорят они, надо любить во грехе, но греховное в нем –нацело отсечь как злое бытие, победить зло силою смиренной любви [3, 362]». В лице Зосимы Ф.М.Достоевский предлагает с помощью любви решить проблему порочности и греховности человека. Однако любовь Зосимы не оправдывает всего мира, не оправдывает Карамазовщины, оправданной самим фактом своего существования. Возможно, она – высший из всех видов любви, но только один из видов, одно из проявлений. Она тоже ограничена, отъединена, а потому обречена на умирание. Как говорит Л.П.Карсавин, она «слаба» и «елейна».

Мы выделяем две базовые ценности личности: свободу и любовь. Сопоставим их. В течение всей жизни человек постоянно сталкивается с фактом относительности своей свободы. Он может расширить или сузить рамки своей свободы, однако, она всегда будет относительной. Подчеркнем еще раз: это положение выступает именно как факт, как аксиома. Зная об этом, человек не абсолютизирует и не эстетизирует первую базовую ценность. Он не связывает со свободой проблему красоты, творчества, бессмертия, не утверждает, что свобода делает его полноценным, гармоничным и счастливым. Для этого у человека есть любовь. Здесь возникает проблема соотношения свободы и любви, их взаимообусловленности или противостояния. Быть может, свобода – это шаг к любви, ее обязательное условие? Или свобода исключает любовь, как и любовь – свободу? Заметим, что человек идеализирует в первую очередь любовь, а не свободу. От любви он ждет и требует большего. Возвысив и одухотворив любовь, человек тем самым отрывает ее от реальности, создает иллюзию. Очевидно, что любовь не спасает ни Федора Павловича Карамазова, ни его сыновей. Та любовь, которую предлагает нам Ф.М.Достоевский в лице Зосимы или князя Мышкина, действительно «слаба» и «елейна».

Подведем итог. Мы определяем Федора Павловича Карамазова как маргинальную личность, исходя из следующих показателей. Во-первых, Федор Павлович стоит вне общества, определенной социальной группы. Он сознательно, целенаправленно противопоставляет себя окружающему миру, культивирует одиночество. Во-вторых, своими мировоззренческими установками и действиями Федор Павлович утверждает фактор бессмысленности человеческой жизни. Он констатирует Богоутрату и Смыслоутрату, которые в конечном итоге становятся ведущими жизненными принципами. В-третьих, Федор Павлович культивирует Разрушение как жизненный стиль. Он разрушает и самого себя, сознательно уничтожая в себе способность любить, и окружающий мир, утверждая агрессию и мизантропию. Старший Карамазов стремится изжить себя во зле, тем самым изжить зло в себе. Его задача – пройти испытание злом, причиняя страдания другим, перестрадать самому, утверждая таким образом «идею» человека.