МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ ИСТОРИЧЕСКИХ исследованиЙ ФРАНЦУЗСКОЙ ШКОЛЫ «АННАЛОВ»
В последние годы нашего столетия в мировой исторической науке происходит определенная переориентация в мышлении и практике, которые определяют работу историков. Под вопрос поставлены те предпосылки, на которых покоилось историческое исследование с возникновения истории как научной дисциплины в ХIX веке и на протяжении почти всего XX века. Многие ученые начали понимать и писать историю по-другому. В центре их внимания оказываются теперь не действия выдающихся исторических персонажей, не безличные структуры и процессы развития общества и экономики, а экзистенциональные переживания отдельных людей, которые прежде не были видны, потому что они находились в тени истории, на ее задворках. Но теперь они выступили на свет и стали главным объектом изучения формирующейся новой социокультурной истории. Этот поворот не следует понимать как чисто внутринаучное развитие, он связан с фундаментальными изменениями условий самого человеческого существования. Еще со времени Ницше стали проблематичными некоторые прежде незыблемые аксиомы исторической науки. Пошатнулась вера в историю как разумный и наполненный смыслом процесс, в ходе которого овладение силами природы и прогресс научного знания ведут к благосостоянию человечества, к бурному расцвету культуры. Однако XX век с его разрушительными мировыми войнами, тоталитарными режимами, уничтожением окружающей среды показал противоречивость прогресса, в ходе которого наука и техника стали средством не только освобождения, но и порабощения человека. Прогресс знания вел не только к "расколдовыванию мира" (Макс Вебер), но и к мысли о том, что история приближается к своему концу. И в той мере, в какой усиливались сомнения в смысле жизни, под вопросом оказался и смысл истории, а значит - и историческая наука, познавательные возможности которой стали проблематичными.
В 70-е годы казалось, что историческая наука достигла пика научности. В трехтомной антологии "Творить историю" под редакцией Жака Ле Гоффа и Пьера Нора, говорилось, что наступила эпоха взрыва интереса к истории, а она сама как дисциплина изменила свои методы, цели и структуры, обогатилась привлечением идей из смежных наук, обратилась к исследованию материальной культуры, цивилизаций и менталитета. Среди историков резко возросло увлечение изучением высокой и низкой культуры на фундаменте исторической антропологии. Это направление блистает именами звезд первой величины. В Париже работают Эммануэль Лe Рya Лядюри, Франсуа Фюре (скончался в 1997 году), Мона Озуф; в Болонье - Карло Гинцбург; в Венеции - Джованни Леви; в Принстоне - Натали Дэвис и Роберт Дарнтон, в Мельбурне - Грег Дэнинг и Инга Клендиннен, в Гёттингене - Ганс Медик, в Йене (с 1993 года) - Лутц Нитхаммер.
Сейчас все большее значение приобретает изучение отношений между полами и поколениями, религиозных убеждений и верований, роли и традиций воспитания и образования, локальной и региональной истории. В центре внимания находятся уже не только коллективные феномены, а и маленькие группы и даже отдельные индивиды, так как может быть и социальная история буржуазии, и социальная история одного предпринимателя икс [1].
Настоящее «новой исторической науки» изображается её адептами в радужных тонах [2, 33]. Последнее время в посвящённых ей западных публикациях об этом направлении говорится как о самом значительном явлении в мировой историографии за последние 50 лет, в корне изменившем «весь пейзаж гуманитарных наук». В заслугу «новой исторической науке» пытаются поставить «осуществление революции исторической мысли», создание парадигмы, или «дисциплинарной матрицы», пригодной вообще для всей исторической науки. По убеждению Ж.Ле Гоффа, например, только она будто бы может дать необходимую информацию и ответы «человеку, растерявшемуся в современном мире», поскольку «воспринимает человека целиком, со всем тяготеющим над ним многовековым грузом, высвечивает его сквозь призму изменений и постоянств, предлагает ему равновесие между элементами материальными и духовными, экономическими и умственными, предлагает, но не навязывает ему возможности для выбора» [3]. Представители этого направления полагают, что ему предстоит выполнить очень важную и всё возрастающую роль: «преобразовать коллективную память людей и принудить всю совокупность наук и знаний переместиться в иную временную продолжительность, соответствующую иной концепции человеческого общества и его эволюции» [4,12].
Со времени провозглашения "новой истории" произошел не только «антропологический поворот», но и новое обращение к политике и проблемам современности, чему в значительной мере способствовали процессы в Восточной Европе и Советском Союзе в 1989-1991 годах. Быстрый и неожиданный крах системы "реального социализма" и стремительное объединение Германии, чего не предвидел никто (да методами исторической науки этого и нельзя было предсказать), обострили интерес к политике. Конечно, история не является наукой, позволяющей точные высказывания о будущем, но она может и должна попытаться понять и объяснить прошлое. Однако ни нарративно-повествовательная политическая история, ни социально-структурная история, ни культурно-историческая антропология порознь не в состоянии понять это прошлое. Они могут сделать это только вместе, ибо каждая из них понимает и объясняет лишь свою часть, свой сегмент прошлого. Можно утверждать, что бесконечное и неконтролируемое копание в прошлом, которое вызвано стремлением обнаружить прошлую реальность и научно реконструировать ее, не является больше бесспорной задачей историка. Видимо, сейчас приходит время, когда историки должны больше думать о прошлом, нежели исследовать его. На этом новом этапе осмысление приобретает большее значение, чем реконструкция и поиски генезиса. Отсюда и проистекает основной конфликт в современной историографии, который заключается в противоречии между метафизическим подходом (постмодернизмом или постструктурализмом) и подлинным историзмом. Во всяком случае, можно исходить из того, что в своей профессиональной деятельности историку не следует выступать ни в роли наставника, ни в ипостаси политического пропагандиста. Однако если трудом профессиональных историков не будет получено надежное знание о прошлом, то и современное общество окажется не в состоянии решать свои проблемы. Надежность исторических знаний является достаточно сложной проблемой. Однако она разрешима при учете некоторых принципов, которыми, так или иначе, следует руководствоваться.
Задача истории заключается в том, чтобы предоставить более или менее надежное и достоверное знание о прошлом, а любой исторический труд - это вклад в изучение этого прошлого, который может быть оспорен, дополнен и исправлен. Следует не забывать о том, что история – это не само прошедшее, тем более не метафизические рассуждения о природе прошлого, а знания, полученные историками из первоисточников, как реликтов и следов, сохранившихся от прошлого. Наконец, невозможно обойтись без концептуальной основы, как в интерпретации источников, так и при изложении результатов исследовательской работы. Но, в конечном счете, концепции должны быть приведены в соответствие с тем, что обнаружено в источниках, а не наоборот. Однако историк должен стремиться не к тому, чтобы все глубже и глубже погружаться в бесконечные детали своего предмета, не к тому, чтобы открывать скрытую, но не имеющую большого значения истину, а к тому, чтобы, как заметил видный британский историк Хью Тревор-Роупер, постоянно прокладывать "новые пути", непрерывно вносить свежие течения в "старые русла".
Историческое познание можно определить как пытливое, настойчивое и неустанное вопрошание современностью прошлого, то есть как постановку вопросов, волнующих нас, ныне живущих людей. Этот аспект исторического познания выявляет активную заинтересованность общества, которому принадлежат истории, в новом осмыслении истории. Размышления о природе исторического познания столь же стары, как и сама история. Определение истории как «наставницы жизни» восходит к античности. Но никогда прежде проблема смысла изучения истории, возможности научного освоения её содержания не стояли так остро, как в ХХ в.
По мнению А.Я.Гуревича современное историческое знание переживает определённые противоречия. С одной стороны, в нём наблюдаются глубокие сдвиги, и оно находится в процессе существенного обновления. С другой, этот процесс не вполне осознаётся должным образом ни самими историками, скованными силой традиции, привычным взглядом на своё ремесло, ни теоретиками [5]. Преобразования, происходящие в недрах исторической дисциплины, не сводятся к её технологической модернизации. Последнее время вырисовывается контур нового облика истории как исторической антропологии, науки о человеке, цель которой лежит в раскрытии человеческого содержания истории, во всех проявлениях общественного человека – от производственной деятельности до семейных отношений и от техники до религиозной и интеллектуальной жизни.
При этом подходе вдвигается субъективная, психологическая сторона исторического процесса. Любой род деятельности человека окрашен его психологией и получает отпечаток его взглядов на мир и его эмоций. Эта психология, индивидуальная и коллективная, представляет собой неотъемлемую часть исторического процесса и должна быть в качестве таковой изучена. Не случайно «история ментальностей» вышла на передний край исторических изысканий в ряде зарубежных исторических школ, в первую очередь, во французской новой исторической науке. Её появление связано с работой группы французских учёных первой половины ХХ в., объединяемых под названием Школа «Анналов» (Л.Февр, М.Блок) и их современных последователей (Ф.Бродель, Ж.Ле Гофф, Ж.Ревель и др.). Начало «ментальной истории» – это создание в конце 20-х гг. ХХ в. французскими историками М.Блоком и Л.Февром журнала «Анналов экономической и социальной истории», её продолжение – это и деятельность крупнейшего историка современной Франции – Фернана Броделя и превращение школы «Анналов» в доминирующее направление французской историографии.
Целью данной статьи является выявление роли Школы «Анналов» в мировой исторической науке и ее вклада в интеллектуальное развитие человечества.
Последние десятилетия в истории «новой исторической науки» весьма насыщены событиями. Резко изменялись направления исследований, интерпретация эволюции человеческих обществ и цивилизаций, происходило сотрудничество с разными научными дисциплинами – экономикой, географией, антропологией, психологией и др. Реконструкция картин мира, социально-психологический характер методологии новой истории, тотальность исторического синтеза и исследования являются лишь не многими из главных задач антропологии, истоки которых можно найти в основных парадигматических и методологических основаниях школы «Анналов»:
Во-первых, методологической спецификой исторических исследований Школы «Анналов» выступает парадигма глобальной или тотальной истории. В отличие от предшественников «анналисты» стоят за расширение временных и пространственных рамок исторических исследований, чтобы они могли вместить все возможные формы существования и проявления человеческого фактора во времени, причём эти формы также рассматриваются в тотальной перспективе. Иными словами, речь идёт об истории, которая продолжает сохранять дух глобального видения, пытаясь всё время ''воссоздать целое'' [6].
Во-вторых, речь идет о парадигме «проблемной истории», которая «требует осознания трудностей, связанных с отношением историка к объекту его изучения, с обязательными искажениями и деформациями, вводимыми этим сложным отношением. История предстаёт перед историком как сложный комплекс разных фактов и элементов, которые предстоит расшифровать и которые, изначально заключая в себе то или иное превратное видение прошлого, нуждаются в реконструировании, истолковании, исторической интерпретации. «Значение» же факта или явления не является единственным и очевидным, и настоящая работа исследователя состоит именно в том, чтобы более или менее объективно восстановить реальное значение исторических феноменов…» [6] (что может быть адекватно сделано только в рамках глобальной истории).
В-третьих, это - необходимость понимания истории как науки открытой, постоянно находящейся в процессе становления. В самом деле, история в глобальном измерении, сталкивающаяся в своём стремлении к объективности с теми огромными трудностями, которые связаны с её проблемным характером, может быть понята только как наука в развитии, которая постоянно уточняет свои представления о структуре своего предмета, о характере своих методов, технических приёмов и результатов» [6].
В-четвертых, парадигма «мультидетерминированной истории». «Высказываясь в явно полемическом плане о невозможности априорного выделения одного или нескольких факторов в качестве детерминантов исторического процесса, «Анналы» склоняются к известному «релятивизму», означающему возможность всё время заново открывать, какие факторы в данном периоде или по отношению к данному феномену являются определяющими, какова иерархия между ними, ибо ответы на эти вопросы изменчивы и a priori неопределённы в каждой анализируемой ситуации. Отказываясь, таким образом, отстаивать какой-либо детерминизм или какую-либо иерархию фактов a priori, «Анналы», естественно, воздерживаются от суждений о том, какие законы управляют историческим процессом» [6].
Но наиболее существенный аспект новой исторической науки – это понимание особенности методов наук о культуре и их противоположности методам наук о природе. Предмет ёё исследования – мыслящий и чувствующий субъект, подобный самому историку. Историк уже не довольствуется одним только «внешним» («естественнонаучным») описанием, изображением исторических явлений и событий с позиций стороннего наблюдателя. Он завязывает диалог с людьми иной культуры и эпохи, пытается проникнуть в строй их мыслей и чувств, в тайны их сознания. Расшифровка языка чужой культуры, её собственных понятий и специфической логики становится совершенно новым сюжетом исторической науки [7, 33]. Поэтому в задачу «новых историков» входит изучение духовного универсума определённого времени и установление его пределов, определение невидимых контуров ментальной сферы, выявление «умственных оснащений» людей данной эпохи, их образа жизни, способов мировосприятия, аффективных особенностей и психологических реакций (преимущественно по литературным памятникам).
Таким образом, одним из основателей французской исторической школы «Анналов», Люсьеном Февром, был сформулирован и экспериментально обоснован метод исследования глубинных слоёв сознания людей иных эпох и культур. Тем самым к историку были предъявлены новые требования. Для того чтобы проникать в сознание людей минувших времён и восстанавливать его структуру, необходимо расширить круг источников, которые могли бы дать нужные ответы, и интенсивно использовать методики других дисциплин от психологии до лингвистики и семиотики. Быть историком менталитета в высшей степени трудно, не только потому, что такого рода исследование требует вдумчивости и изобретательности, но и вследствие необходимости ориентироваться во многих соседних науках [7, 33].
Термин «ментальность» был заимствован Л.Февром и М.Блоком у Леви-Брюля, который предполагал особое «пралогическое» мышление дикарей. Медиевисты Л.Февр и М.Блок применяли понятие «mentalité» для обозначения «умонастроений», «склада ума», «умственных способностей», коллективной психологии людей в «горячих обществах», находящихся на стадии цивилизации. А возможно, этот термин обозначает весь тот комплекс основных представлений о мире, при посредстве которых человеческое сознание в каждую данную эпоху перерабатывает хаотичный и разнородный поток восприятий и впечатлений в упорядоченную картину мира. В таком случае французское слово «mentalité» по смыслу приближается к русскому слову «мировидение». «Мentalité» означает наличие у людей того или иного общества, принадлежащих к одной культуре, определённого общего «умственного инструментария», «психологической оснастки», которое даёт им возможность по-своему воспринимать и осознавать своё природное и социальное окружение и самих себя. Этот «outillage mental» - «умственный инструментарий» не остаётся неизменный в ходе истории, а видоизменяется, перестраивается вместе с общественной структурой. Субъективная сторона исторического процесса, способ мышления и чувствования, присущий людям данной социальной и культурной общности, включается в объективный процесс их истории [5].
Любой историк встречается в своём исследовании с социально-психологической стороной истории. Трудно найти такой исторический источник, который не нёс бы на себе отпечатка ментальности создавших его людей. Историка может не интересовать ментальность сама по себе, но знание её специфики, сферы представлений, отношений к миру, привычек сознания, которые были присущи культуре данной эпохи, лежали в её неосознанной основе, «подпочве» и явились слагаемыми при создании изучаемого нами исторического памятника [5]. Февр писал: «История, несомненно, создается по письменным документам, когда они есть. Но она может и должна создаваться без письменных документов, если их вовсе не существует. Пригодно все, что может использовать изобретательность историка, собирающего мед не только с обычных цветов. Слова. Знаки. Пейзажи и черепица. Форма полей и количество сорняков. Фазы луны и формы упряжи. Экспертиза камней геологами и химический анализ металла шпаги химиками. Словом, все, что зависит от человека, служит человеку, выражает его присутствие, активность, вкусы, все человеческие проявления» [8].
Старая позитивистская историография исходила из понятия о пассивном историческом источнике, из которого рабски следующий ему историк способен извлечь преимущественно лишь лежащую на поверхности информацию: из памятника права – данные о праве, из хроники – сообщение о событии. В своём «Введении в историю» Луи Альфан утверждал: «Там, где молчат источники, нема и история; где они упрощают, упрощает и она; где они искажают, искажает и историческая наука. В любом случае – и это, по-видимому, главное – она не импровизирует» [9].
Девиз позитивистской историографии – накопление фактов. Её представители склонны уподоблять себя, по признанию Ш.Сеньобоса «сборщиками тряпья», так как чем больше фактов они накопят, тем скорее, по их мнению, они откроют исторические законы, как бы «сами собой» и почти незаметно для историка «вырисовывающиеся из этих фактов». Истина для них спрятана в текстах.
В противоположность им современная историческая мысль выдвигает принцип понимания, герменевтики, раскрытия смысла, имплицированного в текстах. За основу принимается идея о том, что историческое знание представляет собой важнейшую составную часть самосознания общества. Для того чтобы заговорили источники – творения людей изучаемой эпохи, им нужно задать вопросы, которые продиктованы историку собственным временем, его актуальной человеческой проблематикой. В результате история, по - словам, Л.Февра «перестаёт быть уснувшим некрополем, который населён душами, лишёнными субстанции» [8].
Сложность изучения психики людей прошлого заключается, прежде всего, в неразработанности научной методики подобного исследования. История – ремесло, требующее точных и объективных приёмов обработки материала. По-мнению М.Блока, одним из эффективнейших средств постижения склада ума и мировидения людей средних веков является анализ их языка. Человеческая мысль не оторвана от способов поведения людей, но органически входит в них и поэтому может быть обнаружена исследователем исторической семантики. Работая над письменными источниками, историк сталкивается с языком, на котором писали и говорили люди исследуемого общества. Постичь их мир можно с помощью расшифровки тех знаковых систем, при посредстве которого они его выражали. Поэтому исследователь стремится вскрыть смысл, который вкладывали люди изучаемой им эпохи в свои слова и формулы, и пытается «исторгнуть у них сведения, которых они не собирались давать». В смене терминологии, в насыщении старых, по традиции переходящих из поколения в поколение слов и выражений новым смыслом отражаются изменения общественных институтов и «потрясения систем социальных ценностей». Терминологический анализ позволяет прикоснуться к «коллективному бессознательному» [10].
Изучение коллективной психологии людей прошлого означает распространение принципа историзма и на сознание человека, который по своей природе является «великой переменной величиной». Коллективная психология оказала на Блока и Февра значительное влияние. В истории чувств и образа мышления они видели свои «заповедные угодья» и увлечённо разрабатывали эти темы.
Одна из ранних монографий Блока «Короли-чудотворцы» посвящена анализу массовой психологии средневековья. Исследование Блока затрагивает широкий комплекс проблем: веру в священную природу королевской власти, убеждение в силе магии, коллективные представления, которые оказываются устойчивыми во Франции до конца первой четверти ХIХ в. Комплексное изучение ритуалов, символов, верований, фольклоров наметило тот путь, по которому пошла историческая антропология. В своём труде Блок прослеживает возникновение и историю веры населения Франции и Англии в чудодейственную силу королей исцелять больных золотухой простым прикосновением. По существу речь идет о том, что в современной науке принято называть «ментальностью», но М.Блок редко употребляет слово mentalité, предпочитая говорить о “коллективных представлениях”, “коллективном сознании” и даже “коллективных иллюзиях”. Терминологическая четкость – признак уже сложившегося направления, во времена же М.Блока оно еще только зарождалось.
К столь широкому и интенсивному изучению ментальностей Блок впоследствии не возвращался, сосредоточив свои научные интересы на вопросах социальной и аграрной истории средневековой Европы. Но в его наиболее капитальном труде «Феодальное общество» содержатся очерки, посвящённые «особенностям чувств и образа мыслей в первый период средневековья. И здесь Блок останавливается на отношении человека к природе и ко времени, на религиозности, коллективной памяти, эпосе и праве, на ряде черт человеческой ментальности, рассматривая их в тесной связи с анализом социальной структуры и основ материальной жизни» [10].
Творческая эволюция друга и единомышленника М.Блока, Люсьена Февра, была иной: от социальной и экологической истории («человеческой географии») он перешел в зрелые годы к изучению истории идей, культуры, психологии. Вклад Февра в становление истории ментальностей особенно велик. В ряде статей - “История и психология”, “Фольклор и фольклористы”, “Чувствительность и история” - он выдвинул целую программу междисциплинарных исследований с участием историков, филологов, психологов, социологов, фольклористов. Целью этих совместных усилий, по мнению Февра, должно стать изучение человеческой личности. Л.Февр впервые задался вопросом о качественном отличии образа мыслей и чувств людей в минувшие эпохи от свойственного нашему времени, об обусловленности этого мировосприятия материальными условиями жизни, религией и иными факторами. Наглядный пример реализации этих принципов в практике конкретного исследования дан в написанной им серии книг об эпохе Реформации, и, прежде всего – в новаторском исследовании «Проблема неверия в XVI в. Религия Рабле». К моменту выхода книги Февра в обширной научной литературе, посвященной творчеству Рабле, господствовал взгляд на автора “Гаргантюа и Пантагрюэля” как на вольнодумца и атеиста. Л.Февр убедительно оспорил это предвзятое мнение, при этом наибольший интерес представляет методология его исследования. Февр стремится изучить и понять «дух» эпохи (esprit), ее «умственный инструментарий» (outillage mental – термин, введенный Л.Февром). Он показал, что изучения одних только свидетельств современников о Рабле недостаточно, чтобы сделать вывод о его отношении к религии. Располагали ли Рабле и его современники таким языком, такими понятиями, чтобы из этого материала сложилась новая картина мира, в которой мог появиться рационализм и атеизм? На этот вопрос ученый отвечает отрицательно: XVI в., по его наблюдениям, сохранял ещё в целом средневековый облик, эта эпоха была пронизана религией, и для настоящего атеизма там места не было.
Книга Февра “Проблема неверия в XVI в.” давно и по праву считается классической. Тем не менее, в адрес ее автора раздаются и упреки. Так, К.Гинзбург подчеркнул, что «ментальность» выступает у Февра как бесклассовое понятие и что «ментальные координаты» целой эпохи определяются им на основе изучения тонкого слоя образованных людей. С этим замечанием согласился и А.Я.Гуревич, отметив, что в книге о Рабле совершенно не показана социальная структура французского общества XVI в., не учитывается влияние социальных отношений и групп на традиционную ментальность. Вероятно, перед нами яркий пример блестящей односторонности, нередко присущей подлинно новаторским исследованиям. В том, что касается анализа зависимости индивида – не только физической, но и культурной, духовной – от эпохи, в которую ему довелось жить, здесь работы Февра сохраняют значение высокого образца. Но столь же естественно стремление следующих поколений ученых скорректировать его методику исследования, выработав более дифференцированные подходы [11].
В первые послевоенные десятилетия экономическая история безраздельно господствовала во Франции, однако некоторые историки-аграрники (среди них – Ж.Дюби и Э.Леруа Ладюри) нашли в истории ментальностей путь к «очеловечиванию» предмета своих занятий. Ими была осознана важность учета понятий и переживаний непосредственно участников «экономического процесса». При этом, как отметил Ж.Дюби, значительное влияние на эту переориентацию аграрной истории оказала социальная антропология. По существу в 50-60-х годах шла подспудная «антропологизация» аграрной истории, хотя до 70-х годов лозунг «исторической антропологии» как нового направления прямо не выдвигался. Новые подходы ассоциировались тогда преимущественно с «историей ментальностей», переживавшей пору своего расцвета. Знаком академического признания этого нового направления стало появление в солидном энциклопедическом справочнике «История и ее методы», вышедшем в 1961 г., программной статьи Ж.Дюби, озаглавленной «История ментальностей».
Еще одной традиционной отраслью исторического знания, преобразившейся благодаря включению в ее проблематику “ментальной” сферы, стала демографическая история. Обычный облик этой дисциплины связан с цифрами и подсчетами: рождаемость, смертность, брачность и т.п. Но до сравнительно недавнего времени исследователи обращали мало внимания на субъективную сторону изучаемых ими явлений: а как сами люди минувших эпох относились к рождению и смерти, болезням и старости, детям и женщинам?
В изучение многих из перечисленных вопросов внес большой вклад Филипп Арьес. Но, хотя все эти проблемы имеют непосредственное отношение к антропологии, он их в этой перспективе не рассматривал, интересуясь главным образом эволюцией массового сознания, т.е. историей ментальностей. Первой получившей известность книгой Арьеса стало исследование “Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке”. Главное состоит в том, что автор впервые сделал восприятие детства в разные эпохи предметом исторического исследования и привлек для этой цели чрезвычайно разнообразные источники: литературные тексты, иконографический материал и даже надгробные изваяния. Основные выводы Арьеса, вызвавшие бурную полемику в науке, заключаются в том, что средневековье не знало детства как особой возрастной и психологической категории: на ребенка смотрели как на маленького взрослого; не знало средневековье и семейных чувств. Перемены становятся заметны с XIV в. и, наконец, в XVII в. происходит «открытие» детства. Ребенок становится центром «новой» семьи. В свете исследований, появившихся уже после книги Арьеса, некоторые его тезисы (например, об отсутствии в средневековых семьях особого отношения к детям и вообще материнской и отцовской любви) уже не получают подтверждения и нуждаются в пересмотре.
Справедлив и другой упрек, часто делаемый Арьесу: в игнорировании социальной структуры общества, привлекаемый им материал по большей части относится к жизни и быту аристократии, но выводы, тем не менее, распространяются на все общество. Однако при этом нельзя забывать о том, что именно Арьес «открыл» проблему детства для историков и проторил путь, по которому пошли его многочисленные последователи и критики в разных странах.
Другой темой многолетних исследований этого французского историка стала эволюция отношения человека к смерти – от естественной неизбежности («прирученная смерть») в средневековую эпоху (а в крестьянской среде – и гораздо позднее) до страха перед самим ее упоминанием («перевернутая смерть») в наши дни. Арьес не был первооткрывателем этой темы, но он сумел сказать в ней свое слово, сделать ряд ценных наблюдений. Как и прежние работы автора, книга «Человек перед лицом смерти» оказалась в центре научной полемики; критики (в частности, М.Вовель и А.Я.Гуревич) особо указывали на некритическое (в ряде случаев) использование Арьесом источников и на нежелание его увидеть социальные аспекты изучаемой им проблемы.
В 60-70-е годы история ментальностей стала лидирующим направлением во французской историографии; как магнит, она притягивала новаторские работы самой разнообразной тематики. Проникнув в аграрную и демографическую историю, проблема ментальности, естественно, не могла не затронуть историю религии и культуры. В этой отрасли исторической науки влияние Л.Февра было особенно заметно. Его ученик, Робер Мандру, вместе с Ж.Дюби возродил изучение истории ментальностей в 50 - 60-х годах. Одна из самых известных работ Р.Мандру – книга «Магистраты и колдуны во Франции в XVII в. Анализ исторической психологии». То, что автор трактует свою тему именно в русле исторической психологии (а не антропологии, что было бы естественно применительно к феномену колдовства, давно и плодотворно изучавшегося антропологами), сближает Р.Мандру не только с его учителем, Февром, но и с Ф.Арьесом. Есть, однако, серьезное различие: автор тщательно учитывает социальную дифференциацию общества: он сознательно оставляет в стороне изменения народных верований и сосредотачивает свое внимание на изучении психологии образованного слоя – юристов, магистратов, вершивших в тот период в судьбы обвиненных в колдовстве людей. Сама тема исследования была подсказана Р.Мандру статьей Февра «Колдовство: глупость или переворот в сознании?», обратившего внимание на парадокс: лучшие умы, вроде Жана Бодена, были одержимы демономанией и верили в опасность, исходившую от колдунов. Здесь-то и начинает Мандру свое исследование, пытаясь выяснить: как произошла эта революция в умах, и почему волна преследований колдунов и ведьм, бушевавшая на рубеже XVI – XVII вв., затем пошла на спад, исчезнув к концу XVII столетия. Тщательно документируя свои наблюдения, автор приходит к выводу, что решающее значение в преодолении демономании имели два фактора: скептическая позиция по этому вопросу Парижского парламента (на которую, в свою очередь, повлияли доводы теологов Сорбонны и медиков) и стремление правительства Кольбера централизовать юстицию в стране, вследствие чего местные суды вынуждены были прислушаться к мнению столичной высшей инстанции. Выводы Мандру вполне доказательны, но кажется, что термин «ментальная структура», который автор постоянно употребляет в своей работе, здесь лишний и ничего не объясняет. Процесс «отрезвления» судей, убедительно показанный автором, вполне рационален, а ментальность масс предполагает нечто не вполне осознаваемое, безотчетное. Она едва ли сильно изменилась за изученный период: все дело решило вмешательство верховной власти.
На фоне несомненного успеха истории ментальностей во Франции и проявления интереса к ней за рубежом как-то странно прозвучало в 1974 г. замечание Ж.Ле Гоффа о ментальности, что «она кажется уже вышедшей из моды». Некоторые основания для поставленного им в начале своей статьи «диагноза» все же имелись. Дело в том, что с начала 70-х годов французские историки заговорили об «исторической антропологии», хотя трудно предвидеть, вытеснит (или, по крайней мере, потеснит) ли она историю ментальностей.
В 1972 г. Жак Ле Гофф написал статью под названием «Историк и человек повседневности», в которой отметил тенденцию к сближению между историей и этнологией и выдвинул целую программу «этнологической истории». Идёт поиск названия для нового направления – параллельно с обсуждением новых подходов (так, специальный номер журнала «Анналы» в 1974г. был озаглавлен: «За антропологическую историю: понятие взаимного обмена» и был посвящен проблемам экономической антропологии в истории). Наконец, в 1978 г. в энциклопедическом справочнике “Новая историческая наука” появилась статья А.Бюргера «Историческая антропология». Поскольку в том же справочнике имелась и статья об истории ментальностей, написанная Ф.Арьесом, читатель должен был заключить, что это – две разные дисциплины. Подобное «соседство» наблюдается и в «Словаре исторических наук» (1986), в котором статья об исторической антропологии написана А.Бюргером, а о “ментальностях” – Ж. Ревелем. Непростой вопрос о соотношении (или разграничении) этих направлений естественным образом возник в ходе дискуссий 80-х годов (и во Франции, и за ее пределами) при обсуждении того, что следует понимать под «исторической антропологией». По мнению Ж.Ле Гоффа история ментальностей и историческая антропология никогда не смешивались. Они сложились одновременно. Но соответствовали разным целям и объектам. Историческая антропология представляет собой общую глобальную концепцию истории. Она объемлет собою все достижения «Новой исторической науки», объединяя изучение менталитета, материальной жизни, повседневности вокруг понятия антропологии. Она охватывает все новые области исследования, такие как изучение тела, жестов, устного слова, ритуала, символики и т.п. Ментальность же ограничена сферой автоматических форм сознания и поведения». В последние годы школа переживает кризис «роста и изменения». «Журнал, столь устойчиво связанный с идеей обновления», - говорит Ле Гофф, - «продукт своего времени, и в новой историографии не могут не найти своего выражения изменения обществ и знаний о них. Поэтому нужно быть внимательным к тому, что рождается» [12].
Направление, в каком движется историческая наука на исходе XX столетия, ее переориентацию можно уловить из тех изменений в подзаголовках, которые сочли сделать необходимыми два крупнейших и авторитетных журнала. В 1994 году журнал "Анналы" сменил прежний подзаголовок - "Экономики. Общества. Цивилизации" на новый - "История - социальная наука". По заявлению издателей, это изменение означает расширение проблематики за счет более основательного обращения к политике и проблемам современности.
Таким образом, если охарактеризовать состояние, переживаемое мировой исторической наукой на рубеже XX-XXI веков, как "историографическую революцию", то эта революция не первая и, скорее всего - не последняя. Всякий раз радужные надежды на то, что наконец-то найден волшебный "золотой ключик", в образе новой исторической теории или очередного нового поворота в методах исследования, сменялись разочарованием и заявлениями о невозможности научного исторического познания вообще. За многообещающими новациями всегда следовал крах иллюзий, потому что в той или иной форме, но во всех этих "революциях" речь по существу идет об одной и той же проблеме - специфике истории как науки, что является, видимо, бесконечным процессом в той мере, в какой бесконечна и сама история, открытая для описания, понимания и объяснения, но не для прорицателей, оракулов и шаманов музы Клио.
Литература
1. Патрушев А.И. Некоторые тенденции в развитии западной исторической науки на пороге XXI века. http//www.amstud.ms.ru/full_text/texts/dementyev/contents.htm
2. Афанасьев Ю. Н. Вчера и сегодня французской «новой исторической науки» // Вопросы истории. – 1984. - № 8. - С.33-50.
3. La nouvelle histoire. Sous la direction de J. Le Goff, R. Chartier, J. Revel. P. 1978, pp. 235-236.
4. Ibdid, p.12.
5.Гуревич А.Я. Историческая наука и историческая антропология // Вопросы философии. – 1988. – № 1.
6. Агирре Рохас К.А. ’’Анналы’’ и марксизм (Десять тезисов об исторических парадигмах) // Споры о главном… - М., 1993. – С. 103-106.
7. Гуревич А.Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории.- 1991. – № 2-3 - С. 21-38.
8. Febvre L. Combats pour 1'histoire, p. 428.
9. Halphen L. Introduction à l’histoire. - Paris, 1946. p.61
10. Гуревич А.Я. Марк Блок и «Апология история» // М.Блок. Апология истории. - М., 1986.
11. Кром М.М. Становление исторической антропологии. http:// www.countries.ru/library/antropology/krom
12. М.Кошкин. Школа «Анналов»: в поисках утраченного факта. http:// www.topos.ru/articles/0210/04_11.shtm/